Остановимся теперь на политике Советского Союза.
При достаточно искренних и настойчивых попытках нашей дипломатии наработать определенный минимум доверия в отношениях с США, добиваться ослабления международной напряженности, ограничения и сокращения вооружений эта политика сталкивалась с немалыми внутренними препятствиями как политико-идеологического, так и военно-практического порядка, сильно вредившими ей.
Мы уже упоминали некоторые из них. Прежде всего — излишняя заидеологизированность нашей внешней политики. Это проявлялось, в частности, в нашем идеологическом противостоянии, в нашей бездумной вовлеченности в далекие от нас региональные конфликты во имя выполнения „интернационального долга" в отношении других народов, что сопровождалось растущими подспудными великодержавными устремлениями советского руководства и было чревато неизбежными — и, к сожалению, ненужными — осложнениями в отношениях с США. Главное мы стали создавать опасный прецедент и непосредственно втягиваться в военные действия в странах „третьего мира", подрывая существо разрядки. Можно прямо сказать, что международная разрядка 70-х годов во многом была похоронена на полях нашего соперничества в „третьем мире", хотя советские лидеры были не в состоянии (или не хотели) это понять.
В руководящих кругах СССР считали, что эти региональные конфликты носят побочный, второстепенный характер и что их можно будет как-то изолировать от основных вопросов отношений с США, например, от переговоров по ОСВ (справедливости ради надо сказать, что все это в немалой степени относилось и к политике администраций Никсона-Форда-Картера, например, на Ближнем Востоке, где американская дипломатия настойчиво добивалась исключения советского влияния и советского участия в ближневосточном урегулировании).
Крупным негативным фактором, постоянно осложнявшим отношение с США и процесс разрядки, было нарушение прав человека в СССР (вопросы эмиграции и диссидентства). Постановка таких вопросов неизменно встречалась советским руководством (и соответственно советскими дипломатическими представителями за рубежом) в штыки, крайне болезненно и рассматривалась как недопустимое вмешательство во внутренние дела СССР. Это усиливало в США не только враждебность в отношении СССР, но и восприятие общественностью советского строя как „империи зла", с которой немыслимо мирно сосуществовать или проводить совместную политику разрядки. Не случайно крайние консерваторы размахивали лозунгом „лучше быть мертвым, чем красным".
Еврейские круги США, которые особенно активно будоражили проблему прав человека, добивались свободы эмиграции из СССР, чему упорно противодействовало советское руководство (тут немалую роль в начале играли идеологические причины: как это так, уезжать из социалистического общества, лучшего в мире?). Наши отношения с еврейской общиной приобрели конфронтационный характер, особенно когда под ее влиянием американский конгресс отказал Советскому Союзу в предоставлении режима наибольшего благоприятствования в торговле. Из-за проблемы эмиграции влиятельные еврейские круги в США играли резкую оппозиционную роль по любым вопросам дальнейшего развития советско-американских отношений. А это в значительной степени сказывалось на американских средствах массовой информации.
Я до сих пор убежден: если бы мы вовремя сняли этот конфликт с еврейскими кругами, то тем самым во многом способствовали бы и развитию процесса разрядки с США. Я несколько раз ставил этот вопрос перед высшим советским руководством, включая Брежнева и Громыко. Однако их позиция была иррациональна: по существу самого вопроса они давали невразумительный ответ, сопровождавшийся раздраженными комментариями о том, что „нельзя уступать нажиму сионистов и позволять им вмешиваться в наши внутренние дела". Тезис „права человека — это исключительно наше внутреннее дело" долго и упорно главенствовал в нашем руководстве.
Отрицательным фактором была и недооценка советскими руководителями роли американского конгресса во внешней политике США. Здесь сказывалось прежде всего их неуважение к собственному парламенту, который штамповал все решения партийного руководства. Соответственно в Москве считали, что главное и чуть ли не решающее значение имела только договоренность с президентом, поэтому не следует особенно принимать во внимание настроения в конгрессе. В результате он преподнес „сюрпризы", сильно ударившие по политике разрядки и советско-американским отношениям. Достаточно вспомнить отказ законодательного органа предоставить СССР режим наибольшего благоприятствования в торговле или ратифицировать, договор об ОСВ-2.
Надо сказать, что идеологический плен брежневского поколения усугублялся изоляцией от внешнего мира, которая была тяжелым наследием Сталина. Явление „зеркального отражения" — перенос советского опыта и понятий на американскую политику — еще одно следствие изоляции и нашей неосведомленности. Советское руководство и народ не понимали Америку, воспринимая, например, Никсона, как своего рода американского генерального секретаря, и только в 1973 году стали уяснять, что есть и другая, не меньшая сила — конгресс США. Явно недооценивалось влияние американского общественного мнения и внутренних факторов. Конечным итогом добровольной самоизоляции стали подозрительность и настороженность в отношении малоизвестного внешнего мира, особенно США. Последним приписывались в основном враждебные и экспансионистские намерения. Впрочем, американская сторона в такой же степени, если не больше, страдала этим пороком.
Значительным фактором, исподволь подрывавшим разрядку, было растущее влияние в Советском Союзе военно-промышленного комплекса. И дело тут не только во все увеличивавшихся аппетитах этого комплекса, как это было и в США. Главное — выход из-под политического и гражданского контроля военной политики и оборонных программ. Дело в том, что вся деятельность в этой области у нас была чрезвычайно засекречена. Даже члены Политбюро знали далеко не все, так как министры обороны и оборонной промышленности замыкались прямо на Генерального секретаря ЦК КПСС, который одновременно был Главнокомандующим и Председателем Совета обороны. Брежнев был давно тесно связан с военно-промышленным комплексом, которым он ранее руководил. Он вообще не только благосклонно относился к военным — хотя его участие в Отечественной войне было не такое уж заметное и весомое, — но и сам причислял себя к высшим военным авторитетам. Звание маршала Советского Союза, присвоенное ему вместе с высшими наградами льстецами из его политического окружения, еще больше поднимало его в собственных глазах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
